Один день с теми, кто знает о бессмысленности войны

— Здесь они!

В десяти метрах от дороги среди деревьев виднеется едва заметный холмик. Несколько энергичных уверенных движений лопатой — ребята снимают первые десять сантиметров грунта. Тела часто даже не закапывают, а присыпают, поэтому дальше поисковики работают медленно и осторожно. Через пару минут на поверхности показывается кусок ткани, в котором угадывается камуфляж.

— Мужики, бахилы надевать будете?

— Погоди, рано пока.

Еще минута. Теперь видны уже подошвы кроссовок и голый череп.

— Это, наверное, не наши. Наши в берцах обычно.

— Августовское захоронение. Летом кто угодно мог в кроссовках ходить. Давайте определим контур ямы, зачистим слой, а там посмотрим.

«Определить контур ямы» — определить, где заканчивается перекопанная земля (то есть та, которую извлекали, а потом обратно засыпали при захоронении) и начинается твердый, нетронутый грунт. Площадь ямы оказывается небольшой. После каждого движения лопатой все четче проступают очертания одного и намечаются контуры второго тела. Лежат плотно, частично одно на другом, валетом.

— Говорили, что здесь четверо должны быть. Значит, если есть еще, они, скорее всего, ниже.

— Ведрус, тут эргэдэшка в кармане!

Ведрус — позывной добродушного пятидесятилетнего, с седой бородой дэнээровца, который сопровождает поисковиков в сегодняшней экспедиции. «Сопровождение» включает в себя как надзирательные (чтобы поисковики с «вражеской территории» не устроили диверсии или не срисовали позиции), так и охранные (например, от агрессии других дэнээровцев) функции. А еще Ведрус периодически выполняет роль сапера.

Дэнээровец честно признается в том, что захоронения могут минировать и «наши», и «ихние». Просит всех отойти подальше, сам лезет в «раскоп» и уже через пять минут убирает извлеченную гранату в рюкзак.

— Все найденные и пригодные для использования боеприпасы сдаю командиру. С ними же еще воевать можно!

Разобраться в том, кто захоронен в могиле, помог приехавший на место глава сельсовета. Он рассказал, что в примерно 7—10 августа украинские военные закопали здесь нескольких дэнээровцев. Перед захоронением военные осмотрели тела, забрали документы и передали их в местный штаб. Но они, как полагает глава сельсовета, были утрачены, когда в этом районе началось отступление украинских войск.

Спрашиваю у поисковиков, что обычно делают, если находят останки сепаратистов.

— Звоним нашему старшему, он связывается с руководством Донецкой республики, дальше принимается решение. Нам, по большому счету, все равно, кого искать и поднимать. Все ж люди!

Но оперативно принять решение не удается. Чтобы не терять времени, ребята решают ехать по следующим «привязкам» (так называют описания мест, где могут быть захоронения). Обнаруженные тела накрывают пленкой и засыпают землей.

— Мы их не можем так оставить. Вдруг их только через несколько дней будут эксгумировать? А тут собаки бегают.

— Когда мы поняли, что будем работать здесь? Когда начался Крым, мы смотрели и обсуждали — не дай бог, — рассказывает Ярослав Жилкин.

Ярослав возглавляет союз «Народная память» — объединение профессиональных исследователей, которые занимаются поиском погибших и пропавших без вести во время Второй мировой. А еще до августа был ответсвенным секретарем госкомиссии Украины по увековечиванию памяти жертв войны и политических репрессий.

— Весной в комиссию пришел документ на согласование — порядок учета потерь. Не верилось до последнего. Войны еще не было (точнее, мы не знали, что подготовка к боевым действиям уже началась), а документ уже был. В этом документе был пункт, на который я особенно обратил внимание — введение жетонов. Ровно в тот момент я понял, что в нашей армии их до сих пор нет.

За почти 70 лет, которые прошли с окончания Великой Отечественной, отношение к личному составу в постсоветских армиях мало поменялось.

— У нас хорошо считают лошадей и машины. А остальное — «бабы еще нарожают».

Кто должен заниматься поиском погибших и пропавших без вести на территории противника — вопрос открытый. Самопровозглашенные республики не пустили бы на свою территорию военных, но согласились на работу гражданских.

Украинские поисковики начали работать в самом начале сентября — когда появилась первая информация о перемирии. С тех пор вывезли с территории ДНР больше 160 тел. Сколько еще осталось — никто не берется даже предполагать.

— Мы уже отработали в тех местах, где были самые большие потери, — Саур-Могила, Иловайский котел. Теперь пошла более кропотливая методическая работа. Масса времени уходит на то, чтобы хотя бы разыскать захоронение. Бесконечные опросы свидетелей. Нас еще не везде знают и не все идут на контакт. По предыдущему опыту отлично знаю — хорошо, если хотя бы один человек из двадцати сможет дать точную информацию.

Работа поисковиков не ограничена выходными, праздниками и Трудовым кодексом — только длиной светового дня. Лазить в темноте по полям и посадкам почти так же опасно, как пытаться ночью ездить через блокпосты.

Иногда случаются невыезды — когда пошел проливной дождь, сломалась единственная машина или день пересменки — которую здесь, как и в армии, называют ротацией.

Каждому выезду предшествует тщательная подготовка и масса согласований. Никто не поедет в абстрактное поле или посадку наобум, нужны более или менее точные привязки. С ДНР согласовывается точный маршрут, количество заезжающих человек, места работы — на предмет разминированности. Плюс нужно сделать так, чтобы по дороге не попасть ни под свой, ни под чужой огонь.

Из спецсредств — белый микроавтобус с красным крестом и надписью «Груз-200» под стеклом, бахилы, резиновые перчатки, мешки для останков и бальзам «Звездочка» — его закладывают в нос, чтобы перебить запах.

— Конечно, все едут работать сюда только по собственному желанию, — говорит Ярослав. — Еще недавно ребят даже страховать отказывались — ну правильно, зачем страховка тем, кто по своей воле едет в АТО? Сейчас у нас 37 человек в активе. Больше и не надо — все равно у нас всего одна машина, да и то не наша. Если хозяин ее заберет, нам просто не на чем будет работать.

Едем проверять еще одну «привязку». Село Зеленое, в котором поисковики обнаружили останки дэнээровцев, как и Червоносельское, в которое мы направляемся сейчас, находятся совсем недалеко от Иловайска — в этом районе в конце августа шли кровопролитные бои, которые изменили ход войны и позволили сепаратистам получить контроль над территориями на юге Донецкой области.

Места, которые еще несколько месяцев назад были на передовой, сегодня стали глубоким тылом. Разрушены дома, разбиты дороги. Оставлены блокпосты. Мешки с песком, из которых сложены заграждения, постепенно разрушаются на солнце, желтый песок высыпается на раздавленный гусеницами, покрытый масляными пятнами асфальт.

На окраине Червоносельского, в балке, должна быть братская могила на десять человек — это вся информация, более точной привязки нет. Старший поисковой группы Толя созванивается с одним из воевавших здесь бойцов. Тот еще раз подтверждает по телефону: да, было 10 тел, лежали рядом с пожарной машиной на окраине села. Потом пришли русские, сказали — оставляйте и уходите, мы сами похороним.

Сгоревшей «пожарки» на окраине Червоносельского нет — ее уже давно распилили на металлолом, как и разбитые грузовики, БТРы и танки, которые стояли здесь же. По холмам и оврагам, что поисковики облазили в поисках захоронений, до сих пор валяются упаковки от российских сухпайков. По окраине села — личные вещи украинских бойцов. Поисковики собирают все, что может помочь в поисках пропавших без вести, — обгоревшие пластиковые карты, остатки подписанных бронежилетов, касок и одежды, записные книжки.

Кто-то приносит ржавый кусок металла — это с Великой Отечественной, сразу определяют поисковики. Находки вообще часто пересекаются.

— Крест, свежая могила почти на самой границе с Россией, — рассказывает Ярослав. — Дэнээровцы говорят: «Ваш». Начали работать — там костяк 70-летней давности. Фортификация-то не изменилась. Те же самые господствующие высоты. Видимо, наши военные копали по старым окопам, вот и нашли тех, кого в этих же окопах и прихоранивали еще тогда.

Братскую могилу найти так и не удается. Такое бывает. Случается, что находят уже раскопанные. Со стороны ДНР ведь тоже работают поисковики — в том числе те, кто до войны занимался захоронениями Второй мировой.

Возвращаемся в Зеленое. В ДНР сказали, что не могут найти машину, чтобы вывезти останки своих погибших, и попросили сделать это украинских поисковиков. Ребята эксгумируют тела и везут в Калининскую больницу в Донецке. Поначалу пьяные работники морга не могут понять, что происходит: почему украинцы свободно перемещаются по Донецку и привозят им останки дэнээровцев. Но разобравшись, в чем дело, благодарят, а некоторые даже пожимают руку.

Никто не знает точно, сколько человек уже погибло в этой войне, — ясно только, что с обеих сторон счет идет на тысячи. Точно неизвестно, сколько находится в плену, сколько — пропало без вести.

— Сейчас все пытаются использовать эти страшные цифры в своих интересах. Идут громкие расследования, заявления, пропаганда, политическая борьба — на крови она становится безгранично пошлой и низкой. Я много работал по Второй мировой, сравнивал документы разных стран, касающиеся конкретных этапов боевых действий, — все всегда врут. Завышают достижения, занижают потери. То же и здесь, — рассуждает Ярослав. — По официальным данным, с украинской стороны погибло около тысячи человек. 37 из них — из моего города, из Кривого Рога. А теперь сравните: за 10 лет афганской войны город потерял 54 человека при общих потерях советской армии в 15 тысяч человек. Так всегда бывает с цифрами потерь. Когда закончилась Великая Отечественная, первую цифру озвучил Сталин — 4 млн человек. Потом 7 млн. Хрущев сказал — 20 млн, а Горбачев — 27 млн. И мы точно знаем, что даже эта цифра не конечная, есть большое количество погибших, данных о которых нет в ЦАМО (Центральном архиве российского Минобороны. — З. Б.). Здесь тоже не все добровольческие батальоны знают, сколько точно человек у них воюет. Плюс этот военный туризм — приехать пострелять на выходные.

— Важно ли знать точные цифры?

— Да. Нужно знать и помнить. Это этап осмысления.

— Они кого-то чему-то могут научить?

— Честно? Не знаю. Меня события Второй мировой научили. Когда начал заниматься поисковой работой, стал иначе на это смотреть. А когда свои дети появились, начал по-настоящему ценить человеческую жизнь.

— Как можно повлиять на происходящее?

— Начать с себя — взять себя в руки и успокоиться. Потому что то, что мы сейчас наблюдаем, — это истерика, со всех сторон. Ненависть, злость, ярость, неприятие инакомыслия — со всех сторон, я подчеркиваю. Что происходит? Одни говорят, что в России и на Донбассе одни дебилы и пьяницы, другие — что в Украине только фашисты и бандеровцы. Оболванивание и навешивание примитивных ярлыков. Это обесчеловечивание.

Когда я делал фильм о Холокосте, я долго не мог понять, как можно было убивать еврейских детей. Мне объяснили в Яд ва-Шем (национальный мемориал Холокоста в Иерусалиме. —З. Б.): когда ты заходишь на кухню и видишь таракана, ты его раздавишь, не разбирая, маленький он или большой — такое было отношение. То же и тут. И когда я читаю комментарии в интернете про погибших на Донбассе детей в духе «так им и надо, родители — «вата», на референдум ходили»… Это истерика и испуг, с одной стороны. С другой — очень опасная тенденция.

— Что делать с диванной армией?

— Что-то кому-то объяснять — бесполезно. Я призываю всех, кто в силах, — просто не спорить. Не обзывать. Не навешивать ярлыки. Потихоньку это может сойти на нет, если мы перестанем обвинять друг друга. Хотя я вижу, что мы еще не наигрались в войну. Пока мы не «наедимся», не «умоемся кровью», пока не почувствуем трагедию куда более масштабную, нежели уже пережили, отрезвления не произойдет. Может быть, я сгущаю краски, но мне кажется, так и будет. Человеческая жизнь за этот год обесценилась почти до нуля.

Спрашиваю, поменялось ли что-то в отношении к войне у Ярослава после первого посещения зоны АТО.

— Это была одна из первых поездок на Саур-Могилу, проезжали мимо села, большая часть хат раздолбана и сожжена, много разбитой и сгоревшей техники… У сгоревшего дома сидела женщина. Кто-то из нас махнул ей рукой. Она никак не отреагировала, просто проводила нас пустым взглядом. И что-то в ее взгляде было такое — даже не отчаяние, а полная безысходность. Я его на всю жизнь, думаю, запомнил. Просто в тот момент я понял, что случилось. Катастрофа случилась.

Зинаида Бурская

Источник: novayagazeta.ru