Новый европейский беспорядок

В марте 2014 года европейцы проснулись в мире Владимира Путина — мире, в котором границы можно менять с употреблением силы, международные институты беспомощны, экономическая взаимозависимость оказывается источником нестабильности, а предсказуемость превращается из главного экономического актива в главный экономический пассив. Украинский кризис вынудил ЕС признать, что европейского порядка более не существует. Хотя он должен был диффузным образом распространиться на весь континент — а после и на всю планету, — но он, европейский постмодерный порядок, неожиданно отступил. Как распад Югославии положил конец европейскому порядку времени Холодной войны, так и кризис в Крыму ознаменовал окончание европейского порядка, сложившегося после конца Холодной войны.

Европа и ее Галапагосский порядок

Вряд ли уже кого-то удивляет, что европейцы ставят себя в пример всему миру. Последние 300 лет Европа находилась в центре мировых событий. В 1914 году европейский порядок был мировым порядком, заданным интересами, амбициями и соперничеством европейских империй. Первая мировая война называлась также «европейской войной». В 1919 году, хотя мировой порядок стал менять американский президент Вудро Вильсон, он понимал мир во всем мире как результат перемен на европейском континенте. Даже во времена Холодной войны, когда мировые супердержавы не были европейскими, порядок все равно строился вокруг контроля над Европой в результате соперничества между демократическим капитализмом и советским коммунизмом как европейскими идеологиями.

Модель международной политики строго европейского стиля заявила о себе лишь в 1989–1991 годах как реализация предпосылок и практик, радикально отличных от мирового порядка. В Китае в августе 1989 года коммунистические власти раздавили продемократическое движение. В Европе в том же году находящиеся у власти коммунисты согласились на мирную передачу власти, отказавшись от применения силы в качестве легитимного политического инструмента. В этот самый миг Европа провозгласила свое отличие от остального мира. «В 1989 году, — писал британский дипломат Роберт Купер, описывая новую ситуацию, — закончилась не просто Холодная война и даже не Вторая мировая война. В Европе (хотя, вероятно, не только в Европе) настал конец политическим системам имперского типа, системам подавления и взаимного сдерживания, которые держались три века» [1].

Ключевыми элементами нового европейского порядка стали высокоразвитая система взаимного вмешательства во внутренние дела друг друга и основанная на открытости и прозрачности безопасность. Новая система безопасности постмодерна не основывалась на взаимном сдерживании; она также не настаивала на суверенитете и на размежевании внешней и внутренней политики. Она отвергала применение силы как инструмента урегулирования конфликтов, требуя увеличения взаимной зависимости между европейскими государствами. Постмодернистскому европейскому порядку было не с руки изменять границы Европы или создавать новые государства, как после Второй мировой войны. Напротив, после 1989 года намерения Европы были направлены на изменение природы самих границ, на открытие их для движения капитала, людей, товаров и идей. Новый европейский порядок отличался от всех предыдущих послевоенных укладов. Холодная война завершилась без мирного договора и без парада победы. Новый порядок объявили общей победой Запада и российского народа. Кроме того, этот порядок задумывался как преобразовательный, трансформирующий положение дел на местах. Передел Европы принял форму экспансии западных институтов, по большей части сформировавшихся в условиях биполярного мира. Объединение Германии стало моделью для всего дальнейшего объединения Европы. Географические карты пылились без дела, их место на стендах заняли экономические графики, свидетельствующие о финансовой и коммерческой взаимозависимости Европы и благосостоянии европейских государств.

Европейцы знали об особенных чертах своего порядка, но они также были уверены в его универсальности. Европейские нормы, казалось, господствовали везде — от Всемирной торговой организации до Киотского протокола и от Международной торговой палаты до «Обязанности защищать» [2]. Европейцы были убеждены, что растущая экономическая взаимозависимость и общий стиль жизни станут главными источниками безопасности в мире будущего.

Опьяненный собственными инновациями ЕС все больше отрывался от остальных держав и замечал только факты несоответствия других стран европейским стандартам, не пытаясь вникнуть в их точку зрения. Это относилось к соседям по ЕС, другим крупным державам, таким как Китай, и даже к союзникам — например, США. И притязания европейского проекта на то, чтобы одновременно быть исключительным и универсальным, лишили европейцев возможности рассматривать любые альтернативные проекты интеграции на континенте. Присоединение Россией Крыма заставило европейцев внезапно осознать: несмотря на то что политическая модель ЕС заслуживает восхищения, она вряд ли станет универсальной или даже будет воспринята ближайшими соседями. Это похоже на то, что испытали японские технологические компании. Несколько лет назад эти компании поняли, что, хотя Япония производит лучшие 3G-телефоны в мире, они не смогут найти рынков сбыта: потому что весь остальной мир не обладает технологическими инновациями, необходимыми для использования этих «совершенных» устройств. Это получило название японского Галапагосского синдрома [3]. Такеши Натсуно, преподающий в Университете Кейо в Токио, рассказал New York Times, что «японские мобильные телефоны — как те эндемичные виды, которых Дарвин увидел на Галапагосских островах: фантастически эволюционировавшие и далеко ушедшие от своих родственников с Большой земли». Но японские телефоны оказались не слишком громоздкими, чтобы потерпеть эволюционное поражение, а напротив, слишком совершенными, чтобы преуспеть на обычном рынке. Сейчас настала очередь Европы испытать свой «Галапагосский момент». Возможно, европейский постмодернистский порядок слишком развит и адаптирован только к своим нуждам, и поэтому остальные просто не могут ему следовать. Он эволюционировал в замкнутую экосистему, закрытую от более брутального «современного» мира, в котором живет большая часть людей. Крым заставил европейцев задуматься, как противостоять агрессии России. Но гораздо сложнее понять, каким может стать европейский порядок сейчас, когда Европа делается «особенной» из «универсальной». Не является ли необходимость защиты хрупкой атмосферы Европы от внешней инфекции более насущной задачей, чем мечты о преобразовании всего остального мира? 

Крепость Россия

«Победитель нелюбопытен», — писал Карл Шмитт. Эти слова лучше всего описывают тех победителей, которым угодно настаивать, что побежденных не было — и нечего бояться встречной реакции ревизионистов. В годы Холодной войны западные центры усердствовали без меры в анализе каждого обрывка исходившей от Кремля информации, пытаясь понять, как работает советский мозг. После 1989 года защищенные внутри своей постмодернистской экосистемы европейцы потеряли интерес к тому, как Россия смотрит на мир и на свое место в нем. Они не смогли ощутить силу моральной неприязни России к возглавляемому Западом европейскому порядку, потому что предпочитали думать о российско-европейских отношениях как о взаимовыгодных. Они не могли понять, почему то, что они считали лучшим из всех возможных порядков, многим россиянам казалось лицемерием и нестабильностью.

Влюбленный в собственный успех ЕС также не смог понять, как то, что они считают благожелательной — почти вегетарианской — силой, может восприниматься остальными как угроза. Европейские политики убедили себя, что якобы в действительности Россию по-настоящему беспокоит только Китай и распространение радикального исламизма и что бесконечные жалобы на расширение НАТО и противоракетные оборонные системы США в Европе были просто формой народной забавы, предназначенной для внутренней аудитории. Присоединение Крыма показало, что Запад неправильно понял Россию по многим вопросам.

Во-первых, Европа ошибочно восприняла как одобрение своих действий простую неспособность России воспрепятствовать формированию порядка, сложившегося после Холодной войны. Они ошибочно приняли слабость за обращенность в свою веру. После 1989 года не Россия, а Советский Союз принял европейскую модель. Для поздних советских лидеров распространение европейского порядка мягкого суверенитета и экономической взаимозависимости было единственным способом защитить свою империю от движений за независимость разных советских республик. Встав перед выбором между постмодернизмом и дезинтеграцией, президент Михаил Горбачев выбрал постмодернизм и подписал Парижскую хартию с ее видением общего европейского дома.

Поэтому именно Советский Союз, а не Россия, негласно позволил НАТО включить в свой состав Германскую Демократическую Республику. В отличие от Советского Союза, постсоветская Россия с подозрением относилась ко всем постнациональным констелляциям, придерживаясь классической концепции суверенитета XIX века. Что отличает Россию от ЕС — и Советского Союза времен Горбачева, так это убежденность в том, что суверенитет — это не юридическое понятие, а возможность действовать. Как незабываемо выразился главный идеолог Путина Владислав Сурков, «суверенитет — это политический синоним конкурентоспособности» [4].

Это предполагает экономическую независимость, военную силу и культурную идентичность. В 1993 году российский классицист и любитель крупномасштабных стратегий Вадим Цымбурский опубликовал важный труд под названием «Остров Россия» [5]. Геополитическая судьба России, утверждал он, — быть островом, который имеет больше шансов выжить, отрезав себя от Европы. По его мнению, России следовало покончить с наследием своих «трех европейских веков» и осознать, что ее попытка копировать Европу (это то, как он видит российский империализм) либо присоединиться к ней неизбежно приведет к трагедии. В эпоху, когда мир дестабилизирует глобализация, — писал он, — единственным разумным вариантом для России будет сосредоточиться на Дальнем Востоке страны и на своем внутреннем развитии. Россия была слишком слаба и внутренне раздроблена, чтобы быть успешной в глобализованном мире. Вместо этого она должна попытаться построить «цивилизационное государство» или «закрытую идентичность», которая пользуется благами глобальной экономики, но закрывает свою внутреннюю политику от внешних влияний. Создание подобного «государства в панцире» было и остается главной целью Путина. Его никогда не интересовало объединение с Западом. Москве было неинтересно подражать Западу, но она горела желанием имитировать международное поведение США.

Во-вторых, европейцы предположили, что интеграция России в мировую экономику сделает и внешнюю политику России достаточно податливой. Европейские лидеры и европейская общественность поверили карикатурным изображениям путинской элиты. Рассказы о повсеместной коррупции и цинизме убедили европейцев, что путинская элита будет сопротивляться всему, что может подвергнуть их бизнес-интересы опасности. Такое понимание «Корпорации Россия» оказалось неверным. Российские элиты жадны и коррумпированы; но некоторые из них также мечтают о триумфальном возвращении России на мировую арену. Хотя очень мало русских жаждет возвращения к советскому коммунизму, большинство жителей ностальгируют по статусу СССР как сверхдержавы, «государства, которое все уважали». Российская элита в большей степени, чем европейская, склонна задумываться о своей роли в истории и сочетать меркантильность с мессианством. Путинский ревизионизм гораздо глубже укоренен в духовной жизни, чем представляла себе Европа. Для Путина распад Советского Союза не был исторической необходимостью — скорее, он стал результатом фатальной ошибки советского руководства.

В-третьих, европейцы не смогли оценить психологического влияния «цветных революций» и мирового финансового кризиса на Россию. Оранжевая революция на Украине была для Путина его личным 11 сентября. С тех пор российский президент считает дистанционно управляемые уличные протесты непосредственной угрозой своему режиму. Кремль убежден, что все цветные революции на постсоветском пространстве, включая протесты в России, были осуществлены по задумке, на деньги и по указаниям Вашингтона. Финансовый кризис 2009 года, с другой стороны, заставил Путина поверить, что глобализация отступает и что в посткризисном мире крупная держава может и должна обрести свой собственный экономический ареал влияния. Действия Путина на Украине могут воскресить в памяти имперскую политику России в XIX веке, но в действительности они являются частью всемирного восстания XXI века против глобализации. Но больше всего Путин боится угроз в адрес российской политической идентичности, а не ее территориальной целостности. Неудивительно, что присутствие ЕС на постсоветском пространстве сейчас воспринимается Москвой как опасность столь же грозная, как и расширение НАТО. Кремль настолько же обеспокоен попытками Запада изменить «культурный код» России, как и перспективами захвата со стороны НАТО российской военно-морской базы в Севастополе.

В-четвертых, Европа ошиблась при расчетах своего преимущества в силе. Западные аналитические отчеты, сопоставляющие Запад и Россию, были полны цифр и графиков, демонстрирующих преимущество Запада в экономике, технологическом развитии и даже военных расходах. И хотя Запад действительно сильнее России, европейцы не заметили того, что Дэвид Брукс назвал «бунтом слабых» [6]. По данным одного любопытного гарвардского исследования, более слабые стороны в неравных войнах в промежутке между 1800-м и 1849 годом достигали своих стратегических целей лишь в 12% случаев. (Сила измерялась числом солдат и огневой мощью.) В войнах, которые велись между 1950-м и 1998 годом, напротив, более слабая сторона имела преимущество в 55% случаев [7]. Объяснение, которое чаще всего дается этому противоречию, состоит в том, что особенно во второй половине XX века более слабой стороне не нужно было побеждать или уничтожать соперника. Ей достаточно было не уступать и держать оборону, как правило, оставаясь на своей территории. Стороне, находящейся в худшем положении, нужно было лишь вредить и наносить ущерб военной машине врага и ждать, пока номинально превосходящий ее по силе соперник растратит политические возможности для продолжения борьбы. Чем локальнее конфликт, тем труднее замерить силу и слабость.

Наконец, европейцы не смогли понять, насколько уязвимым чувствовал себя Путин в России. Контракт Путина с обществом основывался на постоянном улучшении благосостояния среднего россиянина в обмен на уход граждан из политики. Эта схема рухнула во время протестной зимы в Москве в 2012 году. Россияне озаботились политикой и вышли на улицы, чтобы выразить свое несогласие. Путин был убежден, что Запад проводит политику смены режима и использует уличные протесты для ее продвижения. На первом сроке Путин пообещал вырваться из когтей международных финансовых институтов. Он почувствовал уверенность в своей победе в борьбе за независимость, когда в 2006 году Россия выплатила внешние долги и сформировала большой валютный резерв. Однако зима протестов, которая сопутствовала его возвращению на президентский пост, обнажила новые уязвимые точки. Когда представители элиты порекомендовали ему вступить в переговоры с протестующими, Путин решил, что культурная и финансовая зависимость российской элиты от Запада делает его режим уязвимым. С тех пор «национализация» российских элит стала его главным приоритетом. Украинский гамбит Путина скорее объясняется страхом Кремля перед сменой режима при помощи дистанционно управляемых уличных протестов, чем его опасениями в отношении экспансии НАТО. В этом смысле маневр «Оккупай Крым» был логическим ответом на движение «Оккупай Абай». Таким образом, в основании московского ревизионизма внешней политики лежат скорее внутренняя политика Кремля, чем политические расчеты. Путину пришлось забрать Крым, чтобы удержать власть над своей элитой. Путин был вынужден взять Украину. В то время как Запад фокусировался на путинской боязни либеральной и демократической России, еще большим его страхом был страх потерять российских националистов, которые не простили бы ему утраты Украины.

Россия искала новый европейский порядок более 10 лет — такой порядок, который мог бы гарантировать выживание режима даже после Путина. Но Путин требует от Запада того, что тот не хочет и не может ему обещать. В 1943 году Иосиф Сталин распустил Коммунистический интернационал, чтобы убедить союзников, что его главный приоритет теперь — поражение нацистской Германии, а не победа коммунистической революции. Путин надеялся, что Запад аналогичным образом прекратит свою политику продвижения демократии. Он хочет, чтобы Кремль больше не имел дела с яростными протестами на улицах Москвы и Минска и чтобы западные правительства и СМИ осуждали, а не поддерживали протесты. К сожалению для Путина, Запад не может этого ни обещать, ни осуществить. Не существует «Демократического интернационала», который распространяет демократию так, как Коминтерн поддерживал международную революцию, — а то, что не существует, нельзя и упразднить. Что более важно, спонтанные массовые протесты зреют как в демократических, так и в недемократических обществах. Только за последние пять месяцев в 70 странах вспыхнуло более 70 массовых протестов. Озлобленные граждане наступают во всем мире.

В этом смысле нарушение Кремлем территориальной целостности Украины ознаменовало собой не начало кризиса европейского порядка, сформировавшегося после Холодной войны, а финальную стадию давно продолжающегося кризиса. Вопрос заключается в том, что нужно сделать Европе перед лицом этого отторжения? Как должна реагировать Европа на такую лобовую атаку на ее важнейшие принципы? 

Санкционная ловушка

ЕС был прав, наложив суровые санкции на Россию; но опасность санкционного режима Европы не в том, что он не будет работать, а в том, что он может в итоге сработать слишком хорошо. Вот в чем основная загвоздка санкционной ловушки ЕС.

Столкнувшись с присоединением Россией Крыма и с ощутимым вкладом Кремля в дестабилизацию Восточной Украины, Запад не имел другого выбора, кроме как решительно отреагировать на ситуацию. Более слабая реакция вызвала бы еще большую агрессию со стороны Москвы и больший раскол внутри ЕС. Те, кто считают сдержанную реакцию Запада на российско-грузинскую войну одной из причин того, что Кремль осмелился разыграть свой гамбит в Крыму, правы.

Но чем более эффективны санкции в отношении слабеющей российской экономики, тем больше вероятность, что они выйдут боком ЕС в решении более важных задач. Хотя США и ЕС считали совместные санкции лучшим планом действий, у них не было общего понимания того, чего они хотят этим добиться. Являются ли санкции инструментом, способным заставить Россию прекратить оказывать прямую поддержку мятежникам в Восточной Украине? Принудят ли они Россию уйти из Крыма? Могут ли они спровоцировать смену режима? Будет ли более слабая Россия менее агрессивной?

На сегодняшний день санкции не способствуют изменению поведения России в Восточной Украине; и мало кто верит, что санкции убедят Россию вернуть Крым. Если целью является изменение режима, санкции вряд ли будут успешными, по крайней мере в краткосрочной и среднесрочной перспективе. И даже если будут, станет ли Россия после Путина прозападной? «Невозможно предсказать, когда падет система, — заметил бывший советник Путина Глеб Павловский, — но когда она рухнет, она рухнет в один день. И та система, которая придет ей на смену, будет точной копией этой» [8].

Для европейских лидеров было бы очень большой ошибкой верить, что они могут вести себя с Россией так, как это было с Сербией в 1990-х. Не просто потому, что Россия — ядерная держава, но также и потому, что большая часть российского общества не видит своего будущего в составе европейского проекта.

Парадокс российского изоляционизма заключается в том, что чем более эффективны санкции, тем больше они подрывают долгосрочные цели ЕС [9].

Более чем очевидно, что санкции содействуют планам Путина по уменьшению степени открытости России Западу. В начале 1960-х Советский Союз воздвиг стену в центре Берлина, чтобы изолировать Восточную Германию от Запада. Но Путин не сможет прекратить торговлю с остальным миром, он не сможет предложить и такую идеологию, которая способна убедить россиян, что в своей блистательной изоляции они обретут будущее. Вместо этого Путин взял урок из своего любимого дзюдо и решил воспользоваться силой Запада против него самого. Российские чиновники, которые вначале сопротивлялись приказу президента вернуть в Россию деньги из западных банков, делают это сейчас по причине санкций Запада. Экономические потери от санкций позволят Путину скрыть неудачи экономической политики Кремля.

Санкции также дают Путину прикрытие, чтобы продолжать курс на управляемое изолирование от глобализации посредством политики национализации Интернета и ограничений выезда за рубеж [10]. Более того, санкции, направленные против ближайшего круга Путина, также маргинализировали прозападных представителей российской элиты. «Вы [Запад] уверяете, что санкции расколют элиту и заставят Путина сменить курс, но этого не происходит, — говорит один из инвесторов-миллиардеров в интервью Financial Times. — Наоборот, вы уничтожаете в России друзей Запада. Силовики укрепили свои позиции, как никогда ранее» [11]. Санкции помогают Путину в его действиях по переориентированию российской торговли в направлении как можно дальше от Запада. В статье Bruegel от 30 сентября 2014 года Сильвия Мерлер показывает, что, хотя поток прямых иностранных инвестиций из Европы в Россию сократился на 63% за три последних квартала, количество инвестиций из Азии, в основном из Китая, возросло на 560% в первом квартале 2014 года [12]. И это не единственный признак того, что Россия с начала этого года достигла определенных успехов в смещении географии своих потоков капитала. Китайский национальный банк также открыл кредитную линию для трех крупных российских банков, на которые были наложены санкции Запада.

Есть также опасность того, что санкции могут воодушевить Россию на состязание с Западом в военной, а не в экономической форме [13]. Одним из самых больших, но оставшихся незамеченными достижений европейской политики добрососедства было то, что она успешно перефокусировала геополитическое соревнование в Восточной Европе. ЕС пытался трансформировать свои периферийные страны посредством экономической и социальной интеграции. Хотя европейская политика не возымела преобразовательного эффекта на слабую политику соседних стран, она вначале успешно переформатировала российскую внешнюю политику. После Оранжевой революции Россия пыталась конкурировать с Европой на Украине и в других постсоветских государствах при помощи идеи мягкой силы (кнут и пряник, интеграция в стиле ЕС). Но эта трансформация внешней политики была не особо заметной и сейчас уже не имеет большого значения. Россия меньше других амбициозных держав умеет думать в экономических терминах. Тот факт, что у России неконкурентоспособная, устаревшая экономика и при этом большая военная мощь (российские военные планируют модернизировать 70% своего вооружения к 2020 году), делает Россию более склонной к политическим приключениям, чем любую другую страну, находящуюся на подъеме.

И, наконец, санкции Запада могут в итоге ускорить падение той самой международной системы, которую он старается поддержать. За последние несколько десятилетий западные державы осуществляли политическое влияние, угрожая изгнать государства, впавшие в немилость, из мировой экономики, как они сделали, при помощи санкций парализовав экономики Ирана, Бирмы и Сербии. Бывшие западные колонии, например Индия, Китай и Бразилия, недовольны тем, как Запад использует международные институты для продвижения собственных интересов. И они все больше хотят и могут обходить международные институты с помощью альтернативных договоренностей. Например, этим летом на саммите стран БРИК в Бразилии государства договорились создать новый банк развития и валютный фонд, которые будут находиться в Шанхае, став аналогом Всемирного банка и Международного валютного фонда. В рамках «Большой двадцатки» страны БРИК сформировали новое закрытое сообщество для продвижения антизападной повестки. Если Запад в настоящий момент попытается использовать эти институты в борьбе против России, это может подтолкнуть развивающиеся державы к объединению. На этом же саммите Путин настаивал на мерах, ограждающих развивающиеся мировые державы от «санкционных атак» Запада и исключающих «притеснения стран, несогласных» с США и их союзниками [14]. Поэтому, когда дело доходит до оценки эффекта от санкций, Запад должен думать не только об ущербе, нанесенном российской экономике, но и о том вызове, который может быть брошен легитимности построенных Западом институтов в мире.

Санкции могут помочь Путину построить ту самую «крепость Россия», к которой он стремится, ослабляя основы международной системы. ЕС не сможет провести согласованную политику на российском направлении, пока не начнет мыслить вне рамок текущего противостояния «России» и «Запада» и не выработает более ясного видения политического порядка, которого она стремится добиться на оспариваемых границах своего собственного постмодернистского пространства. 

Переосмысление европейского порядка

Кризис европейского порядка во многих отношениях является кризисом европейского политического воображения. Европейцам трудно осознать, что какая-то нация не мечтает вступить в ЕС и пользоваться его нормативно-правовой базой. Руководствуясь весьма узким пониманием специфики постсоветского пространства, Брюссель часто говорит от имени гражданского общества в этих странах; подобным образом Коммунистическая партия СССР говорила от лица западного рабочего класса. ЕС также не смог понять разницу между привлекательностью своей модели и способностью трансформировать общества на периферии Европы. Если киевский Майдан был мощной демонстрацией способности ЕС захватить воображение граждан, то политические и социальные изменения в Болгарии, Румынии или на Балканах обнажили ограниченность возможностей ЕС.

Главная задача нынешнего кризиса в том, что Брюсселю нужно вообразить такую политику в отношении Москвы, целью которой будет не превращение России «в такую же страну, как наша», но структурные перемены, которые приведут к мирному сосуществованию с Россией. Есть несколько очень полезных уроков, которые Европа может извлечь из того, как США управляют своими отношениями с Китаем — комбинируя вовлечение и балансирование. Китай слишком сильно вплетен в глобальную систему, чтобы его можно было «сдержать», но становится все более очевидно, что «вовлечение» — это тоже не ответ. Американский политолог Джошуа Купер Рамо предложил понятие «совместная эволюция» в качестве основы для размышления об этих сложных отношениях. Эта концепция, впервые представленная в книге Дарвина «Происхождение видов», описывает ситуации, где два или более вида оказывают взаимное влияние на эволюционирование друг друга.

Совершенно справедливо, что эта концепция может помочь Европе сохранить свой постмодернистский Галапагосский порядок в мире, где Россия также стремится создать свой собственный порядок.

Разумеется, есть существенные отличия между отношениями ЕС и приходящей в упадок России и отношениями США и Китая, объединяющими две великие державы, обе из которых считают, что история на их стороне. Однако аналогия «совместного эволюционирования» с Китаем может оказаться полезна и для ЕС, поскольку позволяет по-новому осмыслить и сам европейский порядок. Концепция совместного эволюционирования признает, что США и Китай являются одновременно взаимозависимыми и конкурирующими друг с другом. Она исходит из того, что эти две державы могут принять различия, существующие между ними, но также прочерчивает красные линии, обозначающие поведение, которое будет расценено обеими странами как угроза их существованию. Стороны взаимодействуют друг с другом посредством множества институциональных образований (через ВТО и G20), но также и обходят друг друга (через Шанхайскую организацию сотрудничества, с одной стороны, и Транстихоокеанское партнерство, с другой стороны).

ЕС сейчас необходимо найти европейский вариант «совместного эволюционирования», который позволит ей сосуществовать с Россией и обозначить красные линии в тот момент, когда российские войска находятся на территории Украины. Здесь может быть три измерения: сдерживание и гарантии безопасности для территориальной целостности членов ЕС и прямая защита территориальной целостности государств на европейском континенте; санация постмодернистской модели ЕС путем усиления ценностно ориентированных институтов; и сдерживание посредством политики признания и сотрудничества с Европейским экономическим союзом, который должен быть создан 1 января 2015 года.

Саммит НАТО в Уэльсе делает концепцию сдерживания частью всеобъемлющей стратегии ЕС. Что касается безопасности, НАТО всегда будет оставаться главным гарантом безопасности ЕС — данный факт был вновь подтвержден в этом году. Главной проблемой по-прежнему будет оставаться удержание России от действий в странах, не входящих в НАТО. Учреждение энергетического союза ЕС и сокращение зависимости ЕС от российских энергетических ресурсов также являются частью западной стратегии сдерживания. Однако действия России на Украине лучше всего иллюстрируют, что традиционной политики сдерживания недостаточно, когда имеешь дело с политикой разрушения. Второй компонент возможной стратегии ЕС включает усиление и защиту постмодернистского порядка внутри ЕС. Важная часть этой задачи — проведение различий между «основными» ценностными институтами постмодернистского порядка (например, ЕС и Совет Европы) и институтами, «наводящими мосты», объединяющими (например, ОБСЕ или ООН), которые позволяют нам взаимодействовать с государствами, не разделяющими наши ценности. Европейским лидерам необходимо сделать базовые институты более дисциплинированными и жесткими, а объединяющие институты — более гибкими и адаптивными.

Членство России в Совете Европы, например, не привело к «либерализации» России, а наоборот парализовало Совет. Например, недавно Парламентская ассамблея Совета Европы голосовала за то, чтобы в Азербайджане не было политических заключенных. Если будет продолжаться в том же духе, то ЕС стоит задуматься над тем, чтобы исключить из Совета такие страны, как Россия и Азербайджан. Это будет непростое решение, потому что Европейская конвенция по правам человека является одним из немногих институтов, защищающих права личности в России, но ЕС необходимо искать компромисс, чтобы справиться с опасностью постепенного размывания базовых принципов Совета. Мы никогда не должны забывать, что Европейская конвенция по правам человека может и должна стать основой для всей Европы (включая Россию и Закавказье). Но притворяться, что так дело обстоит сейчас, неправильно [15].

Срочная необходимость санации ценностных институтов проистекает от «суверенной демократии Путина», набирающей популярность среди некоторых стран ЕС. Например, венгерский премьер-министр Виктор Орбан недавно заявил: «Мы ищем и приложим все усилия, чтобы, уходя от западноевропейских догм, обретя независимость от них, найти такую форму организации общества, которая сделает нас конкурентоспособными в этом великом общемировом состязании» [16]. Орбану Путин кажется сильным и решительным, а европейская демократия, на его взгляд, находится в тупике. ЕС должен убедить Орбана, что путинская модель может работать за пределами ЕС, но не внутри нее, и Венгрия вольна сделать свой выбор.

Когда дело доходит до долгосрочных отношений с Россией, размышления даже не начинаются. Последние несколько месяцев западные политики думали о том, как заставить Россию изменить свою политику на Украине. Но что будет дальше? И следует ли ограничивать западную политику в отношении России только Украиной? Разговоры о сдерживании опять участились. Но как должно выглядеть сдерживание в нашем взаимозависимом мире? Мы перестанем торговать с частными российскими компаниями, запретим въезд российским туристам? Слово «сдерживание» звучит многообещающе, но его смысл продолжает оставаться загадкой.

Запад никогда не сможет признать присоединение Крыма, так же как не признал оккупацию прибалтийских стран Советским Союзом, и ему придется сохранять санкции для тех, кто получает выгоду от оккупации. Но просто сохранять расширенные санкции в надежде на то, что Россия однажды изменит свою политику и вернет Крым Украине, — тоже не вариант.

Россия слишком велика, слишком значима и слишком включена в международные институты, чтобы надеяться, что мы сможем по своему усмотрению ее изолировать. Что еще важнее, Путин не боится изоляции, он приветствует ее. Изоляция или самоизоляция России — не в интересах ЕС. Это может обострить различия между государствами-членами. Это ослабит конкурентоспособность ЕС на мировом рынке. И это обречет Украину на вечную нестабильность.

Санкции были необходимы, чтобы ответить на вторжение России, и они дали Западу некоторые рычаги управления. Этими рычагами нужно воспользоваться, чтобы перевести конфликт в Донбассе с поля боя за стол переговоров. Но когда ЕС сядет за этот стол, у него должна быть стратегия возобновления отношений с Россией.

Этот кризис начался из-за спора о том, куда вступит Украина: в Восточное партнерство ЕС или Российский евразийский экономический союз (ЕАЭС). Парадокс текущей ситуации заключается в том, что теперь — когда Россия получила Крым и потеряла Украину — лучшим вариантом восстановления рабочих отношений с Россией для ЕС будет сотрудничество с Евразийским экономическим союзом.

В основе нынешнего кризиса лежит неспособность увидеть возможности, открывшиеся с проектом Евразийского экономического союза. Учреждение ЕАЭС — это мощное признание мягкой силы ЕС, попытка Москвы получить статус и влияние, копируя институты и структуру ЕС. Оно предлагает вовлечение на условиях ЕС — через торговые и экономические связи, а не состязание в военной мощи. Хотя его корни лежат в геополитике, ЕАЭС имеет преимущество быть инклюзивным, без российского этнического национализма, и он основан на принципе экономической взаимозависимости. В тот момент, когда Россия отворачивалась от Европы, ЕАЭС был тем проектом, который Брюсселю стоило придумать, если бы даже он не существовал. Он должен быть привлекателен для ЕС не потому, что он будет успешен, а потому что это единственный проект, способный увести Россию от политики военного давления и националистической риторики. Но вместо того чтобы признать свое влияние на ЕАЭС, Брюссель обиделся на подражание и упустил возможность модерации приближающегося конфликта с Россией.

Если ЕС предложит план сотрудничества с ЕАЭС, он подаст ясный сигнал Москве, что ЕС признает право России на собственный интеграционный процесс. Он покажет, что новый европейский порядок не будет построен на обещании вечного расширения ЕС и НАТО. Вместо этого он будет концептуализирован как сотрудничество и конкуренция между двумя интеграционными проектами, основанными на разных философиях, но открытыми двойному членству и различным формам взаимного наложения или сотрудничества. Он продемонстрирует беспристрастность и покажет миру, что ЕС признает право постсоветских государств выбирать тот интеграционный процесс, который они хотят. Именно готовность ЕС к признанию «евразийского выбора» Армении даст Брюсселю законные основания требовать от Москвы признания «европейского выбора» Молдовы и Украины.

Конечно, в глазах большинства европейцев ЕАЭС — ущербный проект [17]. Но он представляется лучшей возможностью для ЕС вернуть состязание между Россией и Западом из военной обратно в экономическую плоскость. Более того, ЕАЭС — перспективная точка входа, поскольку она подразумевает как минимум несколько ограничений политики России и власти Кремля (все члены — Россия, Казахстан, Беларусь и в будущем, возможно, Армения и Киргизия — имеют право вето на совместную политику). В разгар обостряющейся конфронтации между Россией и Западом признание и сотрудничество с ЕАЭС позволит ЕС наладить отношения с Казахстаном и Белоруссией.

ЕАЭС, разумеется, не даст ответы на все вопросы. Но он может быть началом переговоров о новом европейском институциональном порядке, который заполнит вакуум, образовавшийся после падения институтов, отвергнутых Москвой. Более того, после нескольких месяцев хаотичного поиска поспешных ответов на действия России ЕС нужно предложить позитивную повестку. Россия разрушила мечты Европы о будущем, где ее постмодернистский остров объединит весь континент. Но Европа не вернулась в состояние Холодной войны. Прошлая конфронтация между Москвой и Западом строилась вокруг того, кто сможет предложить «лучший» мир. Сегодняшний конфликт между Россией и ЕС касается тех, кто живет в «реальном» мире. В течение 25 лет европейцы читали лекции непокорной России, утверждая, что она утратила связь с реальностью. Сейчас именно ЕС вынужден начать считаться с суровыми фактами. Европе следует сосредоточить свою преобразовательную энергию на консолидации собственного политического пространства, которое сейчас также включает в себя Украину и Молдову, и признать «реальный мир» за пределами своих границ. Европа в лице ЕС в данный момент не может рассчитывать на то, что ей удастся трансформировать Россию, но она должна понимать цену ее изоляции. Эта цена — беспорядок в самой сердцевине нового европейского порядка.

Иван Крастев, Марк Леонард

Источник: chaskor.ru